Инкуб
| Категория: Страшные истории |
Пошел год третий, и горе осталось разве что в донной части ее глаз, и разглядеть его могли только те, кто особо внимателен к настроениям и состояниям других. Все же остальные видели обычную бабу — чуть увядшую и поскучневшую, тихую, но остроумную, уставшую карабкаться, но не позволяющую садиться на шею, с выкрашенными хной волосами, в немодных юбках фасона «годэ».
Каждый год, в день смерти мужа, женщина устраивала поминальный ужин. Ставила на стол его фотографию в траурной рамке, нарочно покупала красивые свечи, вынимала из «стенки» пылившийся там дешевый хрусталь и чудом сохранившееся прабабушкино фарфоровое блюдо. Готовила что-нибудь изысканное, накрывала на двоих, покупала хорошее вино. И сама так наряжалась, как будто это было настоящее свидание. Заранее записывалась к парикмахеру и косметологу, продумывала платье.
Вдова и сама понимала, что все это выглядит странно и этот ужин больше похож не на дань памяти тому, кого ты отпустил на тот берег Стикса, а на какой-то варварский обряд. Но поделать ничего не могла — так ей было легче справляться. «Ему уже все равно, а мне проще, — думала она. — Я же никому зла не делаю, а то, что это странно… Ведь об этом никогда и никто не узнает».
И вот на третий год она, как обычно, сидела за столом — бутылка вина уже ополовинена, салат с перепелиными яичками и оладушки с икрой минтая — съедены, впрочем, без особого аппетита, даром что на дворе были голодные девяностые и продукты она достала не без труда. В голове ощущалась тяжесть — женщина уже успела и поговорить с фотографией, и всплакнуть, и вздохнуть о том, как несправедливо быть однолюбом, тем более если тебе всего сорок два и горе красиво заострило твои скулы и добавило взгляду глубины.
Время перевалило за полночь, и она, кажется, собиралась потихонечку сложить тарелки в раковину и убрать фото туда, где оно и находилось оставшиеся триста шестьдесят четыре дня в году, — на трюмо в спальне, когда вдруг странный холодок пробежал по ее спине. Как будто сквозняк — а ведь все окна в квартире были закрыты, да и ночи стояли душные, как часто бывает в разгаре июля. Но отчего-то у нее возникло желание набросить на плечи кофту или шаль, и вдова растерянно осмотрелась по сторонам, вспоминая, куда она убрала домашний халат.
Отошла к шкафу — и вдруг ей показалось, что кто-то следит за ней взглядом. Как и большинство людей, вдова умела чувствовать чужой взгляд. Резко обернувшись, она обнаружила за спиной лишь фотографию супруга-покойника. То ли она переборщила с алкоголем, то ли так падал свет свечи, но складывалось полное впечатление, что муж следит за ней глазами. И глаза у него блестят, словно живые. И было что-то еще… что-то изменилось в фотографии, но она не сразу смогла сообразить.
Это был один из ее любимых снимков мужа. Портрет сделали почти пятнадцать лет назад, в тот июль, когда они познакомились. Она и сейчас помнила тот день — золотой, теплый, счастливый, — они шли рука об руку по Арбату, ели эскимо и ощущали себя детьми. Она увидела вывеску — «Фотоателье», — дернула мужа за рукав, тот радостно поддался.
Ввалились, веселые, и приемщица бурчала, что сейчас они тут тающим мороженым все изгваздают, а они переглядывались за ее спиной и думали о том, что о каплях растаявших сливок могут заботиться лишь те, кто не познал суть любви.
И вот ее муж уселся на вращающийся стульчик, и фотограф заметил, дескать, как молодой человек похож на Абдулова, а женщина польщенно улыбнулась, будто бы похвалили ее саму. Очень красивая фотография получилась — губы едва улыбаются, а в глазах такое счастье, что страшно даже.
Эта фотография стояла на трюмо все те годы, что они прожили вместе, и после его смерти осталась там же — только вдова отнесла ее в багетную мастерскую, чтобы рамку поменяли на черную. И теперь она смотрела в знакомое лицо и не могла понять — что в нем не так.
Вдруг пламя свечи, стоявшей на столе, заметалось-запрыгало и наконец погасло, и это тоже было странно. Она поискала взглядом спички, нашла их на уголке стола, чиркнула одной — ничего, вторая — тоже не захотела разгореться. За окном была красивая луна — чуть надкушенная, яркая, похожая на медленно уплывающий китайский фонарик.
Женщина нахмурилась и подошла к трюмо — она вдруг поняла, что изменилось в лице покойника. Улыбка. Юра никогда не улыбался для фотографий — стеснялся плохих зубов. Только слегка растягивал губы. А сейчас — улыбка появилась, — не во всю ширину рта, конечно, — но все-таки вполне различимая взглядом и даже обнажающая кончики зубов. И зубы были какие-то не Юрины — довольно белые и будто бы со слегка заостренными кончиками. Это придавало лицу хищный вид, и в глазах больше не светилось счастье, которым был исполнен тот далекий июль.
Вдова взяла в руки фотографию и удивленно уставилась на нее, прищурившись. Стекло немного бликовало, и она надеялась — может быть, просто померещилось. Страха не испытывала совсем — она была из поколения материалистов-скептиков, которых сложно смутить чем-нибудь внеземным. Вместе с фотографией вдова прошла в кухню — там была самая яркая лампочка, — включила свет и вздохнула облегченно. Ну конечно, померещилось.
Быстро собрала и помыла тарелки, сходила в душ, бросила скомканное и пропахшее кухней платье в стиральную машину и вернулась в комнату уже с блестящим от крема лицом и в стареньком махровом халате. Немного замешкалась, выбирая — посмотреть ли телевизор или отправиться спать немедленно, потому что она выпила, а завтра — рабочий день.
Вдруг ей показалось, что из спальни доносится какой-то шум — осторожные шаги, а затем и шелест шторы. Вот тогда ее сердце и подпрыгнуло — а вдруг кто в квартиру влез? Не далее, как месяц назад, обворовали ее соседку — и дубленку унесли, и все золото, и жалкие какие-то накопления, и видеомагнитофон, но соседка все равно была рада, что тем вечером дома не оказалось ее самой. В газетах часто писали о каких-то расплодившихся бандах, которыми руководят беспринципные отморозки, и убить человека для них так же легко, как свернуть шею курице.
Вдова устремилась было к входной двери — безопаснее всего будет устроить шум на лестничной клетке, кричать, звонить во все подряд двери, — но вдруг ее позвал тихий голос:
— Лена… Не бойся, это же я.
— Что за чертовщина?! — Она воскликнула это вслух просто чтобы услышать свой голос. Проверить, что не спит.
— Лена, я тут, иди сюда. Не бойся, это я, Юра, — монотонно повторил тот, кто прятался за полуоткрытой дверью спальни.
И голос, родной голос — ведь столько лет подряд это было первое, что она слышала, просыпаясь по утрам, — этот низкий с едва заметной хрипотцой голос совершенно точно принадлежал человеку, которого она любила. Правда, звучал он как-то странно, будто бы обесцвеченно. Вдова остановилась в растерянности — как же это понимать, неужели кто-то осмелился на жестокий розыгрыш, неужели ей продали плохое вино, и это галлюцинации. Но в любом случае — почему ей так хочется пойти туда, поверить и пойти, и притвориться, что ничего не изменилось, что не было ни гроба, ни кутьи, ни этого дурацкого притворного ужина на двоих.
И вдова решилась — пошла вперед, волнуясь, толкнула дверь спальни. В комнате было темно, но одна из штор — отдернута, и голубоватый лунный свет падал на кровать. Покойный муж сидел на самом краешке, спиной к двери, и на нем был некрасивый синтетический костюм из магазина ритуальных товаров. Елена сама его купила — в морге посоветовали. Юра никогда не носил строгих костюмов — не хоронить же его было в футболке и джинсах.
— Юра… — пересохшими губами позвала она. — Но как же так… Ты ведь умер. Я же сама хоронила тебя.
— Это не страшно, — сказал мужчина, не оборачиваясь. — Я и раньше бывал здесь. Просто не хотел тебя пугать.
— Абсурд какой-то… Это, наверное, вино. В «Московском комсомольце» как раз на днях писали о паленом алкоголе… Надо же, как все это глупо…
— Иди сюда, Лена. Ты же соскучилась. Ты же меня звала. Фотографию мою на стол ставила. Я и пришел. А ты ко мне не идешь.
Голос был Юрин, но говорил мужчина странно. Фразы — как обрубки, а у ее мужа была образная речь, даже, пожалуй, несколько перегруженная метафорами, что часто становилось предметом шуток для их друзей. «Витиевато излагаешь, Юрка, тебе бы прозу писать!» — говорили они.
Как завороженная женщина подошла к мужу, который так и не обернулся на звук ее шагов. Села на краешек кровати, вскинула было руку, чтобы положить на его плечо, но в последний момент передумала — смутилась, что ли. Она уже отвыкла даже от мысли, что к мужчинам можно прикасаться, — не то что от самих прикосновений. Почему-то она совсем не волновалась — наоборот, было как-то радостно и легко.
Какой-то частью сознания Елена понимала, что все это — иллюзия, то ли сон, то ли сумасшествие. Но с другой стороны — не об этом ли она просила у бумажной иконки, зачем-то купленной в день его похорон, — разве не готова была она все-все отдать за возможность хоть один еще разок взглянуть в лицо мужа, хоть несколько минут поговорить с ним, почувствовать запах его волос.
Несмело наклонившись, она ткнулась носом в макушку Юры — и тут же отстранилась, поморщившись, — нос защипало, от мужа пахло как от незакрытого флакончика с жидкостью для снятия лака.
— Формалин, — сказал он. — Мне самому не нравится. Но я так понял, что это необходимо… Ты еще любишь меня, Лена?
— Я?.. Конечно, люблю, как ты можешь спрашивать? Просто как-то это все…
— Это все неважно. Теперь мы вместе.
Она все-таки дотронулась до его волос, которые оказались непривычно жесткими, как будто мыли в ржавой воде. Муж продолжал сидеть истуканом, не подался навстречу ее ласке, не удивился, не обернулся. Просто тень, оболочка, но лучше так, чем пить коньяк перед его портретом.
Осмелев, она взяла его за плечи и развернула к себе — Юра оказался легким, как тряпичная кукла, и тело его на ощупь было мягким, ватным каким-то. А ведь он всю жизнь держал себя в форме — каждое утро, и в дождь, и в минус двадцать, выходил во двор подтягиваться на турнике. Летом — байдарка, зимой — лыжи. Ей нравилось прикасаться к его телу, литому, упругому.
Потеряв равновесие, Юра повалился на бок, даже не выставив вперед руку, как будто бы не боялся удара. С глухим стуком его голова соприкоснулась со спинкой кровати, и Лена зажала рот рукой, чтобы не закричать, но муж даже не поморщился — просто, неловко заворочавшись, поднялся и снова сел рядом с ней. Наконец она смогла разглядеть его лицо — да, это был он, Юра, может быть, чересчур бледный и осунувшийся, но бесспорно он.
Муж медленно поднял выпрямленные руки — жест манекена или пластилинового человечка из мультфильма — и его ладони опустились на плечи женщины. Она вдруг осознала, что руки — ледяные. По спине пробежала волна мурашек.
Ее Юра… Юра, который дарил ей маргаритки и варил для нее шоколад. Юра, который знал каждую родинку на ее теле и который как радар ловил тончайшие оттенки ее настроений. Который брал на работе отгул, если она грипповала. Который сейчас смотрит на нее пустыми глазами, словно под наркозом находится.
Елена и сама не помнила, как оказалась лежащей на кровати; она только видела совсем близко белое лицо мужа, склонившегося над ней. Почувствовала, как ледяное твердое бедро раздвигает ее колени, обхватила его спину, ей все ещё было страшно, что она придет в себя и перестанет его видеть. Не может же галлюцинация быть вечной.
На животе мужа был страшный черный шрам — как будто тело рассекли надвое, а потом небрежно зашили грубыми стежками.
— Что это? — потрясенно прошептала она, и тут же сама догадалась: ведь было вскрытие.
Закрыла глаза — почему-то ей было спокойно и хорошо, и если бы кто-то спросил ее о частностях счастья, она бы ответила, что счастливее вечера, чем этот, не выдавалось в ее жизни за последние годы.
Следующим утром никто ее не хватился, а еще через день забили тревогу коллеги. У Елены была репутация человека обязательного и пунктуального, она едва ли стала бы прогуливать работу, не предупредив.
В милиции сначала отказывались принимать заявление, но потом все-таки выслали наряд по месту жительства пропавшей. Дверь никто не открыл, пришлось взламывать. Женщина обнаружилась в спальне — как потом выяснилось, она была мертва уже целые сутки. Лежала обнаженная в кровати, глаза открыты, а застывший рот растянут в вечной улыбке.
Причиной смерти записали «острую сердечную недостаточность». Об этом случае потом еще годами судачили соседи — причем никто не мог объяснить, почему история кажется столь привлекательной для сплетни. Ну была женщина, тихая вдова. Ни с кем особо не общалась. Ну умерла. Ну остановилось у нее сердце. То, что обнаженная была, — так ночи-то какие теплые стояли. И то, что улыбалась, — мало ли, может, перед самой смертью сон хороший увидела. Но почему-то всех, косвенно заставших инцидент, тянуло его обсуждать.
Соседку же из квартиры напротив, некую Пелагею Тимофеевну, считавшуюся местной сплетницей, потом трижды вызывали к следователю.
— Как она стонала всю ночь, как стонала… Ночь-то жаркая была, душная, вот и не спалось мне. Вы не думайте, что я подслушивала, я не из таких… Просто на балкон вышла — хоть какой-то ветерок там… Сначала подумала, что заболела Ленка, хотела уж идти к ней. Стонет, как раненая… Мне и в голову не пришло, что мужик у нее. Она после Юриной смерти так убивалась, что сразу ясно было — не потерпит возле себя других… Пару лет назад дело было — хотела я ее с дядькой моим познакомить, свести. Холостой мужик, вдовец тоже, не пьет, руки не из жопы, все хорошо у него. Отличная пара была бы. Но Ленка так на меня зыркнула, что мне даже как-то стыдно стало. Как будто я на святое руку поднять посмела. Потом даже подходила извиняться — не сердитесь, мол, Пелагея Тимофеевна, просто однолюб я… Поэтому я не сразу и поняла, что стоны-то специфические. А потом и мужской голос слышала. Только что он говорил, не разобрала. Глухой голос такой, гулкий, тихий, как будто из подвала доносился. Всю ночь они развлекались. А потом, уже светать начало, Ленка так ясно и четко произнесла: «Холодно мне. Как же холодно…», и больше я ее не слышала. Еще удивилась — ну какой там «холодно», жаркие ночи-то… Хороший такой в этом году июль.
Жми:
Просмотров: 6 455 автор: myrka777 30.10.2014, 10:02 95
(