Дядь Шура.
| Категория: Страшные истории |
Ухоженный, опрятный. На правой щеке грубый старый шрам. Взгляд чуть расфокусирован, внимание рассеянное…. Мимика скудновата… Отгороженный….
…мать-то его умерла лет пятнадцать назад, всю жизнь его на себе тянула… у неё пенсия, у него пенсия, льготы – инвалид войны…. когда дело пошло к концу, вызвала мою мать, сказала, что дом нам подпишет, если его досмотрим…. велела на иконе поклясться…. а он не понимает ничего…. когда её хоронили, не плакал, каменный, только по щеке её погладил в гробу… ему говорят: в лоб поцелуй, а он ничего….
Теплая фланелевая рубашка в крупную клетку. Чёрный пиджак глубоко советских времён. Несколько орденских ленточек – эх, я в них не разбираюсь…. и три нашивки за ранения: две красных и жёлтая. Ну, это я понимаю…. Два лёгких, одно тяжёлое, с повреждением кости…
… а у матери уже у самой ни сил, ни здоровья….подумали, решили, я тут буду с ним вожжаться… всё-таки своя кровь, материн брат….дочка замужем, квартиру я свою сдала…. а тут ему пенсию не дают, прежняя почтальонка уволилась, а новая, молодая, упёрлась, говорит – доверенность от него надо, а какая тут доверенность, мать за него всегда пенсию получала, он только в магазин ходил с запиской…. ни денег не понимает, ничего….говорят, опекуна ему надо…
- Давайте, я посмотрю документы.
Та-а-ак…Гордеев Александр Иванович, тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения… Трёхпроцентник… Инвалид войны, инвалидность… бессрочная ещё с тех времён, когда я под стол пешком ходила…
Гордеев Александр Иванович оказался продуктивному контакту недоступен. Что я ни делала, всё было бесполезно. Он не ответил ни на один вопрос, не показался из-за той прозрачной стены, которая отгораживала его от окружающих. Только улыбался иногда – чуть-чуть, вежливо и терпеливо. Да, слух резко снижен, пишет ЛОР, но хоть что-то он слышит. А понимает ли?
…..да он и не говорит почти, редко когда одно слово буркнет… он смирный, безотказный…. вот только недавно стали нанимать кого огород копать, а то всё сами… и картошку мы с ним сами посадили, силы-то уже не те, а всё же сами… вот только пропадает он, мать предупреждала…
- Как пропадает?
…. на день- два пропадает, невесть куда диётся… потом является – грязный, обросший… не, не пьяный, он вообще не пьёт, даже если угощают….не, невредный: дашь в руки лопату, покажешь – где, грядку вскопает, дашь ножик и картошку – почистит….. сам моется, сам броется… а то сядет и смотрит – в небо, на облака, на деревья, на птиц, или вот если муравьи ползают – тоже смотрит…
Александр Иванович не реагировал на эту трескотню. Впрочем, он вообще ни на что не реагировал. Нет, он не был глухим: когда в коридоре с грохотом захлопнулась дверь, он чуть-чуть повернул голову – но и только. На вложенный в руку карандаш тоже не среагировал. Он вежливо и отчужденно сносил ситуацию и всех нас.
Когда шумная тётка, оказавшаяся его племянницей, выскочила в коридор, занимать очередь к кардиологу, Александр Иванович ненадолго обратил на меня внимание. Размытый взгляд голубых глаз вдруг остановился на мне, тонкие запавшие губы дёрнулись, и он негромко, скрипуче спросил:
- Держатся?
Что бы он ни вкладывал в это слово, оно прозвучало так, что иначе ответить было нельзя.
- Держатся! ,- уверенно ответила я.
Тут он улыбнулся. Да так улыбнулся, что я поняла, каким он был красивым… когда-то.
Тётка - племянница вновь ворвалась в кабинет и повлекла его в коридор, словно шустрый буксир неповоротливую баржу.
Уже с порога он вновь вопросительно посмотрел на меня. Я кивнула: держатся, конечно, держатся!
Он улыбнулся опять, и дверь за ними захлопнулась.
Ну что ж, хоть какой-то контакт есть…
Сквозь обычный шум в коридоре поликлиники звучал призыв боевой трубы: «….дядь-Шура, пошли скорей, дядь-Шура…».
- Ох, балаболка! , - резюмировала пожилая, опытная кабинетная медсестра.
- Куда хуже бывают. Заводите карточку, Татьяна Павловна.
Начался призыв, работы было по горло. Весна выдалась ранняя и тёплая, отопление ещё не выключали, и в промежутке между партиями призывников мы выходили подышать в сквер у военкомата. Обычный провинциальный набор: пушка на сером бетонном постаменте, стела с фамилиями погибших – из того же серого бетона, клумба, на которой из года в год высаживают неприхотливые красные голенастые сальвии.
Дядь-Шура не выходил у меня из головы. Уж слишком он был необычен. И сейчас, блаженно сидя на облупившейся скамеечке под плакучей ивой, я вдруг поймала себя на том, что вижу его фамилию, вырезанную на крошащемся бетоне.
Я поморгала. Нет, в глазах у меня не двоилось.
Гордеев И. И.
Гордеев С. И.
Гордеев Д. И.
Гордеев В. И.
Гордеев Н. С.
Всё правильно. Целый клан: два брата и трое их сыновей. Его отец, дядя, два родных брата и один двоюродный. И не только у него, так почти по всем буквам алфавита, кроме тех, с которых в русском языке ни одно слово не начинается.
Мой прадед всю войну простоял у операционного стола. Из троих его сыновей вернулся один. У моей бабушки было два брата. Было, и не стало. Мы все заплатили сполна.
Раздражённо засигналил «пазик» с призывниками.
Закончив приём, одуревшая от галдежа парней в семейных трусах, я пыталась вспомнить, что же я хотела ещё узнать. И только проходя мимо двери с табличкой «4-е отделение», сообразила, что сюда-то мне и надо.
Я всё же сумела более-менее толково объяснить немолодому майору, зачем мне нужны документы Гордеева А. И. Медицинская документация, обстоятельства и характер ранений. Теперь это мой диспансерный больной, надо же знать, откуда что взялось. Майор явно считал это излишним, но вовремя вспомнил, что все психиатры чокнутые. Он пожал плечами и достал из шкафа ящик с карточками.
Гаршин, Гарбузов, Гребенкин, Гудзий….Гиршман, Геворкян, Григорьев…. Гордеев Александр Иванович, 1923 года рождения… В ряды РККА призван в мае 1941г. ….. артиллерия, наводчик, на фронте с 22 июня 1941г. …. Киев, Харьков…. ранение …. Сталинград, ранение. Последнее место службы - 1180-й ИПТАП, должность, звание – сержант, командир орудия. В бою под селом Горелое 9 июля 1943 г. ранен, контужен. Госпиталь…. комиссован. Награды: медали «За боевые заслуги», «За отвагу», орден Красной Звезды. Окопный набор…
Ближе к полуночи, закончив все дела, я включила ноутбук и набрала запрос в Яндексе. Через два часа я получила резь в глазах и груду информации. Смешная «плюшевая» аббревиатура ИПТАП развернулась в длинное и лязгающее как танковая гусеница наименование «Истребительный Противотанковый Артиллерийский Полк». Школу я окончила с золотой медалью и всегда считала, что хорошо знаю историю. Но Курская битва всё же сводилась для меня к сражению под Прохоровкой. А там, оказывается, были ещё Поныри, Черкасское, Самодуровка… Да, и Горелое тоже было.
Дядь-Шура родился не просто в рубашке – в скафандре, в бронежилете, в панцире. Кто-то наверху указал на него, сказав: «Ты!». И он прошёл через огонь, кровь и железо. Но потерялся где-то по дороге. Он вернулся, но уже не был тем Шурой Гордеевым. А кем тогда? И вернулся ли он? Может, он там и остался?
На эти вопросы мне никто не смог бы ответить. Да и ответ не имел никакого практического значения. Поэтому я легла спать, но долго не могла уснуть. А когда всё же уснула, мне снились странные путаные сны, где всё грохотало, взрывалось, где кто-то ждал моей помощи, и от кого-то одного зависело слишком многое.
Весна незаметно перетекла в душное жаркое лето. Прошёл суд, Дядь-Шуру лишили дееспособности. Тётка-племянница стала его опекуном. Ядовитые бабки с рентгеновским взглядом, сидящие на скамеечках у своих ворот, в тени кураги и тутовника, уже прилепили ей прозвище Тонька-Зингер – за неумолчное стрекотание. Дядь-Шуру, довесок к старому, но крепкому дому на двадцати сотках земли, всё это не трогало. Он жил в своём мире, и хода туда не было никому.
В конце июня Дядь-Шура пропал. Растрёпанная, стрекочущая Тонька-Зингер обежала полгорода, собралась писать заявление в милицию, но через сутки Дядь-Шура объявился сам – на соседней улице, необъяснимо грязный и обросший.
На следующий день Тонька прибежала ко мне на приём. За таблеточками. Чтобы не бегал. Чтобы со двора - ни-ни, а сидел бы дома и не гойдал где попало…
Я посмотрела ей чуть ниже перманента и не повышая голоса объяснила, что все таблетки небезразличны для старого, изношенного организма. Что Дядь-Шура не опасен для окружающих. И что основная обязанность опекуна – присмотр за больным и беспомощным в быту человеком.
Тонька-Зингер грохнула дверью и унеслась к главврачу – жаловаться.
- Пусть повертится. Она что думала, дом и двадцать соток земли за просто так? Сидит с бабками, семечки грызет и сериалы обсуждает, а дед ей траву для кролей собирает…., - с неожиданной злобой сказала Татьяна Павловна.
«Завтра же настучу в соцзащиту.», - решила я про себя и отправилась на ковер к начальству.
Главврачу я напомнила, что «таблеточки», если завысить дозу, могут уронить давление до уровня, несовместимого с жизнью. И тогда не миновать вскрытия, комиссии и многих неприятностей. А заполошная Тонька-Зингер может под горячую руку дать не предписанную дозу, а «чтоб хорошенько помогло». Или ей просто надоест возиться со стариком. Бывали случаи…
Главврач, мужик тёртый, всё понял с полуслова, поторговался для вида и пошёл на компромисс.
Тонька получила для поддерживающего лечения Дядь-Шуры валерьянку и пустырник, пообещала написать в облздрав и ретировалась.
Дядь-Шуру я встретила на улице через несколько дней. В китайском тренировочном костюме, явно с чьего-то плеча, он выглядел опрятно и не по возрасту молодо. Шумливая Тонька всё же отрабатывала грядущие блага. Ну и ладно…
Кажется, он узнал меня. По крайней мере, голубые глаза, до этого расслабленно созерцавшие окружающее, вдруг остановились на мне с явно вопросительным выражением.
- Держатся! ,- уверенно заявила я , подчёркнуто артикулируя.
Он улыбнулся, чуть кивнул и пошёл дальше, по-верблюжьи невозмутимый, неуловимо чужой всему окружающему. Ноги сами понесли меня следом за ним. Куда он идёт - в магазин, с запиской? - и найдёт ли он дорогу домой? На худой конец, хоть Тоньке позвоню, оправдывала я себя.
Дядь-Шура был идеальным объектом для слежки. Он не обращал внимания ни на что окружающее, ни разу не обернулся, да и был, в конце концов, почти глух. Я примерно представляла себе, куда он идет. На пятачке, который громко назывался «центр», был только один магазин – между администрацией и военкоматом.
Да, туда он и шёл. Но по дороге свернул к памятнику, подошёл к пушке и прикоснулся к ней таким жестом – хозяйским и благодарно-ласковым одновременно - , который я уже где-то, когда-то видела. Он зашёл в магазин, а я осталась стоять на другой стороне улицы, мучительно стараясь поймать мелькнувшее воспоминание.
И я вспомнила! После первого класса меня повезли к родне в сибирскую деревню. Мне показалось, что я попала в рай. Полный двор живности, которую я до этого видела только на картинках. Цыплята всех возрастов, от пушистых шариков до голенастых быстроногих подлётков, уже обрастающих перьями. Смешные ягнята. Лопоухий добродушный Джек, с которым я быстро подружилась, даже залезала к нему в будку. Только к двум лайкам, сидящем в добротном вольере, было запрещено подходить раз и навсегда – собаки рабочие, серьёзные, было сказано мне. Их кормил только хозяин, муж бабушкиной двоюродной сестры дед Фёдор. Вот он-то и гладил их изредка - так же скупо и благодарно. Уже потом бабушка шепотом объяснила мне, что дед Фёдор всю жизнь был охотником-промысловиком. И эти лайки почти десять лет назад спасли его, посадив разъяренного шатуна под выстрел. Только тогда их было четыре. Двух шатун задрал. А этих дед Фёдор притащил из тайги на связанной из лыж волокуше, отдал местному фельдшеру двух соболей и трёхлитровку спирта, чтобы заштопал и выходил псов. И сказал, что будет их кормить и холить до старости – в благодарность. Вот и живут на пенсии, заключила бабушка.
Деда Фёдора, почти такого же безмолвного, как Дядь-Шура, я и без того побаивалась. А после бабушкиной истории прониклась таким боязливым уважением к нему, что разревелась, когда перед отъездом он в первый и последний раз погладил меня по голове и сунул мне мешочек отборных кедровых шишек - на дорогу.
Я вернулась в «здесь и сейчас», на солнечную улицу и обнаружила, что на меня с недоумением глазеет Наталья Скворцова, мать тихого шизофреника Юры. Она явно не в первый раз о чём-то спрашивала меня, но ответа не дождалась.
Хорошо быть психиатром - все знают, что ты чокнутый, и относятся к этому с пониманием. Как Наталья.
В тот день Дядь-Шура вернулся домой. Но через две недели он пропал снова. И на это раз с концами. Тонька-Зингер поставила на уши весь райотдел милиции, со скандалом заставила принять заявление об исчезновении Гордеева А. И., написала телегу главврачу - на меня, в облздрав – на главврача и стала ждать результатов.
Стояло июльское пекло, выгоревшее добела небо без единого облачка дышало жаром. «Скорая» пахала как проклятая, мне работы тоже хватало. После очередного вызова в приёмный покой я пошла домой пешком – хоть немного подышать ночной прохладой, а не глотать вязкий горячий кисель вместо воздуха. От усталости и недосыпа кружилась голова и познабливало. Ночь была лунная, и цикады орали как оглашенные. Да и не хотелось домой, ворочаться в душной спальне до рассвета, словно по обязанности пытаясь уснуть.
От военкомата до дома – ещё два квартала. И тут мне захотелось посидеть в кружевной тени плакучей ивы, подышать, подумать ни о чём. Я устроилась на скамейке и стала бездумно смотреть на узор теней и лунного света. Самое большое пятно – тень от пушки, а вокруг сетью колышутся тени от ивовых ветвей. И цикады орут… И ни души вокруг…
Я не сразу поняла, что же изменилось. А когда поняла – вцепилась в скамейку так, что рассохшиеся бруски сиденья впечатались в ладони.
Тени от пушки больше не было. Вместо неё возникла дыра, из которой хлынули вспышки оранжевого пламени, раскалённый свет летнего дня, оглушающий грохот, лязг и вой… взрывы… и надсадный хриплый ор:
- Снаряд! Заряжай, бронебойным! Заряжай, Мансур, чёрт косорылый! Заряжаааай!
Из дыры, из пятна слепящего света шагнул высокий человек, упал, с трудом поднялся, сделал ещё несколько шагов на подламывающихся ногах и рухнул ничком на замусоренный газон. Через несколько секунд он уже по-ящеричьи проворно полз, струился, петляя среди света и тени, к поблёскивающей под луной пивной бутылке. Одним длинным слитным движением он схватил её за горлышко, приподнялся на локте, заваливаясь на левый бок, с силой метнул бутылку и успел упасть лицом в пожухшую траву ещё до того, как звонко брызнули осколки.
Он лежал, вдавившись в землю так, что казался плоским, прикрывая голову руками, и в лунном свете я увидела, что по всей спине у него расползлось чёрное мокрое пятно.
Тело не слушалось, но привычный врачебный рефлекс оторвал его от скамейки. До лежащего было несколько шагов, но теперь колени подгибались у меня.
Пятно на спине не мазалось. Это была не кровь - пот. Гимнастёрка, насквозь мокрая от пота на спине и под мышками, стояла коробом, заскорузлая от старого пота и пыли.
Я наскоро ощупала его. Вроде цел, нигде не кровит, пульс слабый, частый… но ровный. С трудом я перевернула его на спину. Та-а-ак… глаза закрыты, оскаленное лицо сведено гримасой страшного напряжения, покрыто коркой из пыли, пота и копоти. Забитая грязью щетина. Потёки засохшей крови из ушей. Густой ёжик совершенно седых волос. Грубый шрам на правой щеке.
Дядь-Шура.
Только этому Дядь-Шуре было двадцать лет. Он и тогда был седой.
Я нашарила в кармане пачку влажных салфеток и стала оттирать пыль и копоть. Грязное юное лицо старело на глазах, оплывало как нагретый воск. Прорезались морщины между бровей и на лбу, углублялись носогубные складки… опустились уголки рта, морщинистые веки дрогнули и приподнялись… да, те же яркие голубые глаза…
- Держатся? - закричала я прямо в это уже не юношеское, ещё не старческое лицо.
- Держатся, - ответил сорванным голосом Дядь-Шура. Нет, сержант Александр Гордеев.
Глаза его опять закрылись, пульс частил под сто сорок – ещё бы, только из боя – но он был, чёрт возьми, был! Негнущимися пальцами я выцарапала из кармана мобильник, набрала 03, коротко и матерно объяснила сонному диспетчеру, что у старика плохо с сердцем.
Да, он уже был стариком в китайском тренировочном костюме. Я села рядом, положила его голову себе на колени. Дышит, пульс есть… Держится…
Где-то там, в другом времени и пространстве, грохочет Курская битва, ревут, плюясь дымом, танковые дизели, с надсадным звоном бьют семидесятишестимиллиметровые ЗИСы, подскакивая после каждого выстрела. Сорок пять «Тигров» майора Каля рвутся к селу Горелому, впереди них идут две линии «Фердинандов», сзади пехота, и у каждого на пряжке написано «С нами Бог».
Я-то знаю, что они не пройдут. Ведь там прикрывает нас и наше «сегодня» Дядь-Шура.
Но сержант Александр Гордеев этого не знает. Он просто держится. Держится, отбивая одну за другой тринадцать атак. В этот день он совершил невозможное. И, чтобы совершить, вычерпал свою жизнь на шестьдесят лет вперед. Наверно, эта критическая масса и притягивает к себе туда сегодняшнего Дядь-Шуру.
Но если живой Дядь-Шура вновь попал в тот самый важный день своей жизни и вернулся из боя обратно к живым, а бой продолжается, то кто же там дерётся? Мёртвые? И их ярость, ненависть, желание выстоять и победить выдергивают его туда как мощный магнит? Или его вызывают туда на подмогу, бросают в бой как резерв Ставки?
Если это так… значит, война не кончалась. Значит, где-то там никогда мной не виденный даже на фотографии дядя Юра поправляет за плечами рацию и шагает в чёрную пустоту самолётного люка. Дядя Серёжа ночью ползёт на нейтралку ставить мины. Дядя Костя под огнём наводит понтонный мост на Одере…
Дай же им покой, Господи! Уволь их в запас!
И да светит им вечный свет.
Автор: Елена Арифуллина
Жми:
Просмотров: 4 071 автор: kle-belchonok 30.12.2016, 11:47 8
(
Привет, ребята, добрый день! Выхожу с новой порцией годного контента. Сайт лежал 2 недели - я не имел возможности продлить домен: на PayPal не было денег, с карты на PayPal по понятным причинам не